Вера Геккер / Анна Артемьева
Рояль папа купил в 1922 году, когда они с мамой переехали в Россию из Америки. Маленькая, я всегда мечтала, что буду давать концерты, а мама и папа будут сидеть, слушать и кушать шоколад. Но папу расстреляли, маму отправили в Коми, наше имущество конфисковали – только рояль и спасли. В 1949-м сестрицы послали его мне в ссылку…
* * *
Я в семье младшая, нас было пятеро сестер. Я окончила третий курс училища при консерватории, когда началась война и НКВД получил задание сажать всех людей с немецкими фамилиями.
Папа был питерский немец, наши предки приехали в Россию еще при Петре. Перед революцией папа участвовал в стачках, умел говорить и начал агитировать. Его должны были арестовать, но он спрятался на пристани, нанялся кочегаром на норвежский корабль и уехал в Америку. Быстро выучил английский, поступил в Колумбийский университет, встретил нашу маму – она наполовину немка, наполовину француженка, приехала из Германии учиться. Жили они в Нью-Йорке, потом в Чикаго. Папа защитил диссертацию по философии, в 22-м году создал в Америке фонд помощи детям Поволжья, приехал в Россию, познакомился с Луначарским и по его приглашению остался здесь. Папу с мамой арестовали в 38-м году. А в 41-м ордеры выписали на нас пятерых.
Из личного архива
Когда к нам приехали, дома оказались трое: Марселла, Ирма и я. Алиса и Оля были на работе. Сделали обыск и повезли на Петровку, 16. Знаете, как тогда было: внешне обыкновенная квартира, а это штаб НКВД.
Держали нас всего день. Маленький допрос – и сразу обвинение. Меня, поскольку я пианистка, обвинили в том, что в день объявления войны я устроила праздник и играла на рояле фашистские гимны. До сих пор не знаю, что это за гимны? Есть ли они?
У Марселлы вообще какая-то глупость была, якобы сказала не то. Но у нее на руках был 9-месячный ребенок, он страшно орал, и следователь, видно, ее пожалел. Сначала предложил работать на НКВД, а когда она отказалась, просто отпустил. Правда, предупредил: «Уходите с работы и ни в коем случае никуда не устраивайтесь». И ночью, во время бомбежки, выпустил ее на улицу.
* * *
Привезли нас на Петровку, видим – Алиса сидит. Ее арестовали на работе и почему-то обвинили не по 58-й, как нас, остальных, а как СОЭ (социально опасный элемент), хотя у нее был полиомиелит, она с детства ходила с палочкой и металлическим аппаратом на ноге. Как ей сказали на допросе: «То, что ваши родители арестованы, значит, что вы антисоветский элемент». Это Алиса, которая всю жизнь жила не для себя, а для людей!
А Ольгу не арестовали. Когда за ней пришли, она уже уехала с работы и не успела прийти домой. Возвращаться НКВД не стал.
* * *
Месяц мы провели в Новинской тюрьме. 21 октября 1941 года немцы подошли к Москве и началась паника, а нас посадили в эшелоны и повезли в Киргизию, в город Фрунзе.
Везли нас в товарных вагонах 23 дня. И сидели, и умирали, и рожали. Иногда мы с сестрами были вместе, потом нас разъединяли. Скоро разъединили совсем.
Первые два года я сидела без всякого приговора, поэтому меня постоянно перевозили с места на место. В начале войны заключенных было так много, что лагерей не хватало, все время делали новые, совсем маленькие. Беловодский построили наспех: землянки, крошечная территория, производства нет, только сахарный завод. Вшей полно, блохи раздирают все тело, условия совершенно чудовищные. Всех гоняют обрабатывать сахарную свеклу, копать землю и с одного на другое место на тачках возить.
Большинство сидели за фамилию. Некоторые – совершенно русские, а фамилия немецкая, видно, от дальних предков…
* * *
Я так была уверена, что получу 10 лет, что с самого начала считала: ну вот, год прошел, осталось девять. А в Васильевке меня вдруг вызывают, дают бумажку: Особое совещание, приговор – пять лет. То есть осталось три года. Я так радовалась! Такое счастье было, вы не представляете!
Через некоторое время опять этап… На пересылке в Петропавловске в Казахстане я попала в больницу. У меня ужасная слабость была: ни стоять не могу, ничего. А больница – огромное помещение без ничего, все лежат на полу. Один конвойный мне говорит: «Эх, девица. Придется тебе здесь свои косточки сложить». А у меня правда одни кости были, я даже сидеть не могла, попы совсем не было. И так его слова на меня повлияли… Лежу ночью, все спят. Так грустно. Не хотелось, конечно, уходить из жизни. Ну, я немножко поплакала про себя… Больше такого момента отчаяния, наверное, за все пять лет не было. Живешь – и время работает на тебя. Что через пять лет я выйду, в это я верила всегда.
* * *
Привезли в Ташкент. У меня уже пеллагра была, дизентерия, ходить я не могла, доходяга была совсем. Снова в больницу. Умирали там ужасно. В основном лежали с пеллагрой, представляете: все руки – сплошное мясо, кожи уже нет… Туалет был на улице, в 20 метрах от больницы. Помню, иду туда и вдруг слышу откуда-то издалека – боже мой, Четвертая симфония Чайковского! Ой, кошмар! Где-то радиотарелка. Стою, слушаю, только живот очень болит. А больше музыку в лагере не слышала ни разу. Ни разу.
* * *
Через два года привезли меня в Карлаг. Это целая цепь лагерей, а под Акмолинском – точка 26 для ЧСИР (членов семей изменников родины. – Авт.). 800 человек – жены начальников, генералов – привезли в голую степь. Сами выживали, сами строили себе бараки, носили саманные кирпичи – большие, безумно тяжелые. Только женщины.
Привезли меня, вижу: будка на проходной, сплошные бараки… Целый город! Я так была счастлива, что попала в настоящий лагерь! Там можно будет работать, зарабатывать кусок хлеба. В маленьких лагерях нет нормы, всех кормят одинаково. А здесь пайка 400 грамм, но можно заработать и 700.
Запустили нас в лагерь. Стоят три женщины, говорят: «Проходите, мы вас в баню проведем». Слышу человеческие интонации, и на душе становится… Рай, и все!
Дальше произошло что-то невероятное. Из бани нас отвели в маленький домик, где мы должны были находиться в карантине. Одна из женщин вышла на улицу, потом заходит и мне машет.
Выхожу – снаружи сидит Алиса.
Как я плакала! Даже сейчас плачу, две вещи не могу вспоминать спокойно: встречу с Алисой и встречу с мамой.
* * *
Алиса чистенькая была, хорошенькая. Каждый раз, когда приходил новый этап, выходила меня встречать.
Мне сразу дали инвалидную работу. Там была швейно-вязально-прядильная фабрика, где женщины огромными нормами шили гимнастерки, телогрейки – все для войны. Я вязала варежки. Толстые, огромные, для фронта. Алиса вышивала крестиком, шила кофточки, обшивала жен начальства. Мы и спали вдвоем.
Освободили Алису по амнистии, за полгода до конца срока. Дали для поселения поселок Майкадук под Карагандой, взяли счетоводом на шахту.
Скоро и я вышла. Приезжаю к Алисе в общежитие, а там мама сидит. Отсидела свой срок и приехала. Возвращаться в Москву ей тоже было нельзя.
Не виделись мы девять лет.
* * *
К тому времени мы уже переписывались и с Ирмой. Она попала в Кемеровскую область, в Мариинские лагеря, и когда сказала, что она художница – Ирма заканчивала в Москве художественный институт, ей дали работу в клубе. Весь срок она там и провела, там же встретила своего будущего мужа, Сергея… В лагере Ирма родила девочку. Когда она освободилась, Сергей увез их в Медвежку, деревню в Кемеровской области, в тайге, нашел место бухгалтера в лесхозе… Ирма родила сына, он сейчас профессор в Новосибирской академии, археолог…
* * *
Когда прошел XX съезд, мы подумали: ну наконец-то, пришло время говорить о лагерях. Мы должны быть очень благодарны за это. Злости? Нет, злости у меня не было, это же глупо. И потом: работа уже была любимая, дети…
После лагеря нас отправили на вечное поселение, но мама сказала: «Ничего вечного не бывает! Вот увидишь, ты еще будешь играть на рояле, ты еще будешь в Москве!» Так и случилось. Домой я вернулась через 17 лет.
Книга
«58-я. Неизъятое. Истории людей, которые пережили то, чего мы больше всего боимся» выходит в редакции «Времена» издательства «АСТ». Виктор Шендерович написал о ней: «Эта книга – про страну-амнезию. Страну, которая так и не захотела посмотреть в глаза своим жертвам. Страну, где палачам хочется поговорить о своей работе с пионерами… Они здесь под одной обложкой, старые палачи и старые жертвы. Под обложкой их почти поровну – в жизни, по понятным причинам, пропорции другие…».
